Неточные совпадения
Отчего же Ольга не трепещет? Она тоже шла одиноко, незаметной тропой, также
на перекрестке встретился ей он, подал руку и вывел не в блеск ослепительных лучей, а как будто
на разлив широкой реки, к пространным
полям и дружески улыбающимся холмам. Взгляд ее не зажмурился от блеска, не
замерло сердце, не вспыхнуло воображение.
Вот что думалось иногда Чертопханову, и горечью отзывались в нем эти думы. Зато в другое время пустит он своего коня во всю прыть по только что вспаханному
полю или заставит его соскочить
на самое дно размытого оврага и по самой круче выскочить опять, и
замирает в нем сердце от восторга, громкое гикание вырывается из уст, и знает он, знает наверное, что это под ним настоящий, несомненный Малек-Адель, ибо какая другая лошадь в состоянии сделать то, что делает эта?
Большой мыс Лессепс-Дата, выдвинувшийся с северной стороны в море, с высоты птичьего
полета должен был казаться громадным белым лоскутком
на темном фоне воды, а в профиль его можно было принять за чудовище, которое погрузилось наполовину в воду и
замерло, словно прислушиваясь к чему-то.
Прошло несколько минут, прошло полчаса; Лаврецкий все стоял, стискивая роковую записку в руке и бессмысленно глядя
на пол; сквозь какой-то темный вихрь мерещились ему бледные лица; мучительно
замирало сердце; ему казалось, что он падал, падал, падал… и конца не было.
Все там было свое как-то: нажгут дома,
на происшествие поедешь, лошадки фыркают, обдавая тонким облаком взметенного снега, ночь в избе,
на соломе, спор с исправником, курьезные извороты прикосновенных к делу крестьян, или езда теплою вешнею ночью, проталины, жаворонки так и
замирают, рея в воздухе, или, наконец, еще позже, едешь и думаешь… тарантасик подкидывает, а
поле как посеребренное, и по нем ходят то тяжелые драхвы, то стальнокрылые стрепеты…
Юлия была уж взволнована ожиданием. Она стояла у окна, и нетерпение ее возрастало с каждой минутой. Она ощипывала китайскую розу и с досадой бросала листья
на пол, а сердце так и
замирало: это был момент муки. Она мысленно играла в вопрос и ответ: придет или не придет? вся сила ее соображения была устремлена
на то, чтоб решить эту мудреную задачу. Если соображения говорили утвердительно, она улыбалась, если нет — бледнела.
Афимьюшка, как только сняли со стола самовар, по привычке, приобретенной еще при крепостном праве, постелила войлок поперек двери, ведущей в барынину спальную; затем почесалась, позевала и, как только повалилась
на пол, так и
замерла.
Татарин согнул спину, открыл ею дверь и исчез, а Кожемякин встал, отошёл подальше от окна во двор и, глядя в
пол,
замер на месте, стараясь ни о чём не думать, боясь задеть в груди то неприятное, что всё росло и росло, наполняя предчувствием беды.
Она заметалась
на постели, как обожжённая, сбросила одеяло
на пол и, широко раскинув руки,
замерла.
У Зарецкого сердце
замерло от ужаса; он взглянул с отвращением
на своих товарищей и замолчал. Весь отряд, приняв направо, потянулся лесом по узкой просеке, которая вывела их
на чистое
поле. Проехав верст десять, они стали опять встречать лесистые места и часу в одиннадцатом утра остановились отдохнуть недалеко от села Карачарова в густом сосновом лесу.
В дверях гостиной, лицом ко мне, стояла как вкопанная моя матушка; за ней виднелось несколько испуганных женских лиц; дворецкий, два лакея, казачок с раскрытыми от изумления ртами — тискались у двери в переднюю; а посреди столовой, покрытое грязью, растрепанное, растерзанное, мокрое — мокрое до того, что пар поднимался кругом и вода струйками бежала по
полу, стояло
на коленях, грузно колыхаясь и как бы
замирая, то самое чудовище, которое в моих глазах промчалось через двор!
Осенью над городом неделями стоят серые тучи,
поливая крыши домов обильным дождем, бурные ручьи размывают дороги, вода реки становится рыжей и сердитой; городок
замирает, люди выходят
на улицы только по крайней нужде и, сидя дома, покорно ждут первого снега, играют в козла, дурачки, в свои козыри, слушают чтение пролога, минеи, а кое-где — и гражданских книг.
Из глубин небесных тихо спускались звёзды и,
замирая высоко над землёю, радостно обещали
на завтра ясный день. Со дна котловины бесшумно вставала летняя ночь, в ласковом её тепле незаметно таяли рощи, деревни, цветные пятна
полей и угасал серебристо-синий блеск реки.
Одеяла, тряпки, тазы, лужи
на полу, разбросанные повсюду кисточки и ложки, белая бутыль с известковой водой, самый воздух, удушливый и тяжелый, — всё
замерло и казалось погруженным в покой.
Поехал я
на другой день. Еще когда подъезжал к усадьбе, у меня
замерло сердце; представьте себе, после этакого устройства, какое было при брате, вижу я, что флигеля развалились, сад заглох, аллейка эта срублена, сломана, а с дома тес даже ободран, которым был обшит; внутри не лучше: в зале штукатурка обвалилась,
пол качается; сама хозяйка поместилась в одной маленькой комнате, потому что во всех прочих холод страшный. Мне обрадовалась, бросилась
на шею, прослезилась.
Это бывает с непьющими, когда они случайно напьются. До последней черты, до последнего мгновенья сохраняют они сознание и потом вдруг падают как подкошенные. Иван Ильич лежал
на полу, потеряв всякое сознание. Пселдонимов схватил себя за волосы и
замер в этом положении. Гости стали поспешно расходиться, каждый по-своему толкуя о происшедшем. Было уже около трех часов утра.
Откинула покров она с чела,
И месяц светом лик ей обдал чистый.
Уже моих колен ее
полаКасается своей волной пушистой,
И
на плечо ко мне она легла,
И разом круг объял меня душистый:
И молодость, и дрожь, и красота,
И в поцелуе
замерли уста.
Вышел Самоквасов
на улицу. День ясный. Яркими, но не знойными лучами обливало землю осеннее солнце, в небе ни облачка, в воздухе тишь…
Замер городок по-будничному — пусто, беззвучно… В
поле пошел Петр Степаныч.
Ванскок стояла посреди комнаты
на том самом месте, где ее обнял Горданов; маленькая, коренастая фигура Помадной банки так прикипела к
полу всем своим дном, лицо ее было покрыто яркою краской негодования, вывороченные губы широко раскрылись, глаза пылали гневом и искри лись, а руки, вытянувшись судорожно,
замерли в том напряжении, которым она отбросила от себя Павла Николаевича.
Заходило солнце, спускались сумерки, восходила луна, и серебристый свет ее тихо ложился
на пыльный, до
полу покрытый толстым фризом и заваленный фолиантами стол, а мы всё беседовали. Я где-нибудь сидел в углу, а сухой старик ходил — и ровною, благородною ораторскою речью повествовал мне о деяниях великих людей Греции, Рима и Карфагена. И я все это слушал — и слушал, часто весь дрожа и
замирая от страстного волнения.
Прошло, вероятно, не менее часа. Мои ноги затекли от сидения
на корточках, и я начала уже раскаиваться, что напрасно беспокоилась, — княжне, очевидно, не грозила никакая опасность, — как вдруг легкий шелест привлек мое внимание. Я приподнялась с
пола и
замерла от ужаса: прямо против меня в противоположных дверях стояла невысокая фигура вся в белом.
Палочка
замерла в одном положении, и когда он, желая поправить дело, махнул ею, она выпала из его рук и застучала по
полу…Первая скрипка с удивлением поглядела
на него и нагнулась за палочкой. Виолончель подумала, что с дирижером дурно, замолкла и опять начала, но невпопад…Звуки завертелись, закружились в воздухе и, ища выхода из беспорядка, затянули возмутительную резь…
А потом снова эти ужасные вагоны III класса — как будто уже десятки, сотни их прошел он, а впереди новые площадки, новые неподатливые двери и цепкие, злые, свирепые ноги. Вот наконец последняя площадка и перед нею темная, глухая стена багажного вагона, и Юрасов
на минуту
замирает, точно перестает существовать совсем. Что-то бежит мимо, что-то грохочет, и покачивается
пол под сгибающимися, дрожащими ногами.
Страшный удар костылем по голове свалил с ног несчастную девушку. Она как-то дико вскрикнула только один раз и
замерла без чувств
на полу будуара. Дарья Николаевна выбежала из комнаты и приказала созвать всех тех из дворни, которые были свидетелями похищения Кузьмой молодой девушки.
И он уже выкрикнул первый слог этого слова, но вдруг весь этот высокий, красивый коридор с
полом, устланным прекрасным ковром, со спускавшимися с потолка изящными газовыми лампами и, наконец, появившиеся
на его повороте двое изящных молодых людей — это были гости Николая Герасимовича — сомкнули уста Мардарьева и выкрикнутое лишь «кар»
замерло в воздухе, как зловещее карканье ворона около помещения, занимаемого Николаем Герасимовичем.
Она как-то припадала
на пол и совсем
замирала.
Я сам помню, как в давние времена в Киеве польский актер Рекановский играл роль в какой-то малороссийской пьесе, где после происшедшего в семье горя жена начинает выть, а муж бросает ее за руку
на пол и говорит: «Мовчи, бо скорбь велыка!» И после этих слов настала пауза, и театр
замер, а потом из райка кто-то рыдающим голосом крикнул: «Эге! це не ваш Шекспыр!» И мнение о Шекспире было понижено до бесконечности.